(отрывок из лекции Федерико Гарсиа Лорка)
Читать дальше
Без ухищрений, поскольку мне как поэту претит и полированный блеск, и
хитроумный яд, и овечья шкура поверх волчьей усмешки, я расскажу вам,
насколько сумею, о потаенном духе нашей горькой Испании.
На шкуре быка, распростертой от Хукара до Гвадалете и от Силя до
Писуэрги (не говоря уж о берегах Ла-Платы, омытых водами цвета львиной
гривы), часто слышишь: "Это - дуэнде". Великий андалузский артист Мануэль
Торрес сказал одному певцу: "У тебя есть голос, ты умеешь петь, но ты ничего
не достигнешь, потому что у тебя нет дуэнде".
По всей Андалузии - от скалы Хаэна до раковины Кадиса - то и дело
поминают дуэнде и всегда безошибочно чуют его. Изумительный исполнитель
деблы, певец Эль Лебрихапо говорил: "Когда со мной дуэнде, меня не
превзойти". А старая цыганка-танцовщица Ла Малена, услышав, как Брайловский
играет Баха, воскликнула: "Оле! Здесь есть дуэнде!" - и заскучала при звуках
Глюка, Брамса и Дариуса Мийо. Мануэль Торрес, человек такой врожденной
культуры, какой я больше не встречал, услышав в исполнении самого Фальи
"Ноктюрн Хепералифе", сказал поразительные слова: "Всюду, где черные звуки,
там дуэнде". Воистину так.
Эти черные звуки - тайна, корни, вросшие в топь, про которую все мы
знаем, о которой ничего не ведаем, но из которой приходит к нам главное в
искусстве. Испанец, певец из народа говорит о черных звуках - и
перекликается с Гете, определившим дуэнде применительно к Паганини:
"Таинственная сила, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит".
Итак, дуэнде - это мощь, а не труд, битва, а не мысль. Помню, один
старый гитарист говорил: "Дуэнде не в горле, это приходит изнутри, от самых
подошв". Значит, дело не в таланте, а в сопричастности, в крови, иными
словами - в древнейшей культуре, в даре творчества.
Короче, таинственная эта сила, "которую все чувствуют и ни один философ
не объяснит", - дух земли, тот самый, что завладел сердцем Ницше, тщетно
искавшим его на мосту Риальто и в музыке Визе и не нашедшим, ибо дух, за
которым он гнался, прямо с эллинских таинств отлетел к плясуньям-гадитанкам,
а после взмыл дионисийским воплем в сигирийе Сильверио.
Каждый человек, каждый художник (будь то Ницше или Сезанн) одолевает
новую ступеньку совершенства в единоборстве с дуэнде. Не с ангелом, как нас
учили, и не с музой, а с дуэнде. Различие касается самой сути творчества.
Ангел ведет и одаряет, как Сан-Рафаэль, хранит и заслоняет, как
Сан-Мигель, и предвещает, как Сан-Габриэль.
Ангел озаряет, но сам он высоко над человеком, он осеняет его
благодатью, и человек, не зная мучительных усилий, творит, любит, танцует.
Ангел, выросший на пути в Дамаск и проникший в щель ассизского балкона и
шедший по пятам за Генрихом Сузо, повелевает, - и тщетно противиться, ибо
его стальные крылья вздымают ветер призвания.
Муза диктует, а случается, и нашептывает. Но редко - она уже так
далеко, что до нас не дозваться. Дважды я сам ее видел, и такой изнемогшей,
что пришлось ей вставить мраморное сердце. Поэт, вверенный музе, слышит
звуки и не знает, откуда они, а это муза, которая питает его, но может и
употребить в пищу. Так было с Аполлинером - великого поэта растерзала
грозная муза, запечатленная рядом с ним кистью блаженного Руссо. Муза ценит
рассудок, колонны и коварный привкус лавров, а рассудок часто враг поэзии,
потому что любит обезьянничать и заводит на предательский пьедестал, где
поэт забывает, что на него могут наброситься вдруг муравьи или свалится
ядовитая нечисть, перед которой все музы, что гнездятся в моноклях и розовом
лаке салонных теплиц, бессильны.
Ангел и муза нисходят. Ангел дарует свет, муза - склад (у нее учился
Гесиод). Золотой лист или складку туники в лавровой своей рощице поэт берет
за образец. А с дуэнде иначе: его надо будить самому, в тайниках крови. Но
прежде - отстранить ангела, отшвырнуть музу и не трепетать перед фиалковой
поэзией восемнадцатого века и монументом телескопа, где за стеклами дышит на
ладан истощенная правилами муза.
Только с дуэнде бьются по-настоящему.
Великие артисты испанского юга - андалузцы и цыгане - знают, что ни
песня, ни танец не всколыхнут душу, если не придет дуэнде. И они уже
научились обманывать - изображать схватку с дуэнде, когда его нет и в
помине, точно так же, как обманывают нас каждый божий день разномастные
художники и литературные закройщики. Но стоит присмотреться и подойти
по-свойски - рушатся все их нехитрые уловки.
Однажды андалузская певица Пастора Павон, Девушка с гребнями, сумрачный
испанский дух с фантазией под стать Гойе или Рафаэлю Эль Гальо, пела в одной
из таверн Кадиса. Она играла своим темным голосом, мшистым, мерцающим,
плавким, как олово, кутала его прядями волос, купала в мансанилье, заводила
в дальние глухие дебри. И все напрасно. Вокруг молчали.
Пастора Павон кончила петь в полном молчании. Лишь ехидный человечек,
вроде тех пружинистых чертенят, что выскакивают из бутылки, вполголоса
произнес: "Да здравствует Париж!" - и в этом звучало: "Нам не надо ни
задатков, пи выучки. Нужно другое".
И тогда Девушка с гребнями вскочила, одичалая, как древняя плакальщица,
залпом выпила стакан огненной касальи и запела, опаленным горлом, без
дыхания, без голоса, без ничего, но... с дуэнде. Она выбила у песни все
опоры, чтоб дать дорогу буйному жгучему дуэнде, брату самума, и он вынудил
зрителей рвать на себе одежды, как рвут их в трансе антильские негры перед
образом святой Барбары.
Девушка с гребнями срывала свой голос, ибо знала: этим судьям нужна не
форма, а ее нерв, чистая музыка - бесплотность, рожденная реять. Она
пожертвовала своим даром и умением, - отстранив музу, беззащитная, она ждала
дуэнде, моля осчастливить се поединком. И как она запела! Голос уже не играл
- лился струей крови, неподдельной, как сама боль, он ветвился десятипалой
рукой на пригвожденных, но не смирившихся ступнях Христа, изваянного Хуаном
де Хуни.
Приближение дуэнде знаменует ломку канона и небывалую, немыслимую
свежесть - оно, как расцветшая роза, подобно чуду и будит почти религиозный
восторг.
Если свобода достигнута, узнают ее сразу и все: посвященный - по
властному преображению расхожей темы, посторонний - по какой-то необъяснимой
подлинности. Однажды на танцевальном конкурсе в Хересе-де-ла-Фронтера первый
приз у юных красавиц с кипучим, как вода, телом вырвала восьмидесятилетняя
старуха - одним лишь тем, как она вздымала руки, закидывала голову и била
каблуком по подмосткам. Но все эти музы и ангелы, что улыбались и пленяли,
не могли не уступить и уступили полуживому дуэнде, едва влачившему ржавые
клинки своих крыльев.
Дуэнде возможен в любом искусстве, но, конечно, ему просторней в
музыке, танце и устной поэзии, которым необходимо воплощение в живом
человеческом теле, потому что они рождаются и умирают вечно, а живут
сиюминутно.
Вся мощь античного демона влилась в это свидетельство культуры и
чуткости нашего народа, в это безупречное празднество, возносящее человека к
вершинам его ярости, гнева и плача. В испанском танце и в бое быков не ищут
развлечения: сама жизнь играет трагедию, поставленную дуэнде, и ранит в
самое сердце, пока он строит лестницу для бегства от мира.
Дуэнде несет плясунью, как ветер песок. Его магическая сила обращает
девушку в сомнамбулу, красит молодым румянцем щеки дряхлого голодранца, что
побирается по тавернам, в разлете волос обдает запахом морского порта и
дарит рукам ту выразительность, что всегда была матерью танца.
Лишь к одному дуэнде неспособен, и это надо подчеркнуть, - к
повторению. Дуэнде не повторяется, как облик штормового моря.
Сильнее всего дуэнде впечатляет в бое быков - здесь он борется и со
смертью, готовой уничтожить его, и с геометрией строго рассчитанного
действа.
У быка своя орбита, у тореро - своя, и соприкасаются они в опасной
точке, где сфокусирована грозная суть игры.
Довольно и музы, чтобы работать с мулетой, достаточно ангела, чтобы
втыкать бандерильи и слыть хорошим тореро, но когда надо выйти с плащом на
свежего быка и когда надо его убить, необходима помощь дуэнде, чтобы не
изменить художественной правде.